Главная | Архивы | Культура-ст | Кровавая пятница

Кровавая пятница

Автор
Размер шрифта: Decrease font Enlarge font
Кровавая пятница

Нодар Натадзе

 

Кровавая пятница

 

Тбилиси

2014


 

Когда я стал участником того, что описываю в этом воспоминании, я даже не думал, что когда-нибудь захочу письменно зафиксировать это. Не думал потому, что я не имел никакого отношения (из-за идейных отличий) к подготовке и организации тех митингов, за которыми последовали нижеприведенные события. Описание произошедшего 9 марта я считал правом и призванием только тех людей, которые ближе меня были к этим событиям. Однако на протяжении более 20 лет, которые отдаляют нас от этих событий, я увидел, что, во-первых, историческая память людей оказалась более слабой, чем я полагал; в памяти большинства очевидцев, как я заметил, эти события потускнели и, наряду с эмоциональным зарядом, их воспоминания потеряли точность. Во-вторых, я заметил, что число участников тех событий постепенно сокращается. Идет новое поколение, которое ничего не знает о тех событиях. В конце у меня появилось сомнение в том, что фиксации произошедшего может вовсе не произойти, и постепенно во мне родилось чувство обязанности записать всё это. В конце концов, в 1980 году, после тяжелой болезни это чувство обязанности переросло в убеждение, и сейчас я исполняю это своё намерение. В данном тексте я строго отобрал то, что видел своими глазами, от того, что слышал от других или заключил сам. Написанное мной может быть рассмотрено как показания, которые я готов отстаивать перед любым судом.

Предисловием к моему повествованию будут несколько примечаний о психологической и политической ситуации, в которой происходили описанные события.

То, что Сталин ненавидел Грузию и оставался её ненавистником до тех пор, пока не уничтожил свою родину до такой степени, что стоящим внимания для врага или доброжелателя от неё остались лишь Атенское вино, домашний хлеб и грузинские танцы, известно всем. Мотивы этой ненависти до конца не ясны. Возможно, ту природную горечь, которая досталась ему от тяжелого детства, он распространил на Грузию потому, что те сравнительно благополучные люди, которые составляли в детстве его окружение, были грузинами. Этого объяснения, конечно же, недостаточно. В своей ненависти к Грузии он обобщил ненависть к грузинским патриотам (по терминологии его самого и его соратников - националистам), которые с самого начала были его политическими противниками. И это объяснение представляется мне более чем узким.  Самым распространенным в Грузии (и, сколько я себя помню, было распространенным всегда) мнение о том, что Сталин возненавидел свою родину из-за того, что в Грузии у него ничего не получилось, и не получилось бы никогда, и ненависть ко всему грузинскому запала ему в сердце после того, как в 1922 году его освистали рабочие Тбилисского паровозоремонтного завода. И это объяснение я считают недостаточным. Главным, вероятнее всего, было то, что он ненавидел сам тип человека, от которого происходит грузинский патриот – умный и гордый, активный по своей природе и осознающий своё преимущество, движимый не материальными, а моральными мотивами, соответственно, «идеалист». Тип же человека, на котором Сталин строил свою политику и своё мировоззрение, был противоположен ему. С этим типом «идеалиста» Сталин, безусловно, хорошо был знаком, и единственным действенным путём отношения к нему он избрал его истребление. В 1922 году, уезжая из Грузии, он оставил инструкцию: «Вспахать и перепахать дворянскую Грузию». Он, конечно же, знал, что ряды грузинских патриотов состоят вовсе не из дворян, но его эта формулировка, наверное, не была одной демагогией, так как в этих людях, уничтожить которых он приказал, он, в первую очередь, действительно, видел «аристократию духа и разума», избранных природой людей.

Наконец, известно, насколько русифицирован он был не только своими действиями, но и сознанием – себя он отождествлял с материалом своей политики, русским народом. Политические интересы этих людей, действительно, требовали от них захвата и подчинения главного препятствия на пути внедрения в Закавказье – Грузии, что Сталин и исполнил. Известно (и было известно всегда), что сталинские репрессии более всего затронули Грузию. Известно, что за день до мятежа, когда Сталину доложили, что начинается мятеж, руководители нам известны, отдайте приказ об их аресте, он отказался и приказал попустить уже обреченный мятеж, сказав: «Грузия не проливала крови в Гражданской войне, так пусть она прольет её сейчас». Позже, когда Грузия была уже на лопатках настолько, что угрозы того, что она поднимется с них уже не было, ненависть к ней у него, видимо, попритихла. Пик его самой активной антигрузинской политики приходится на 20-ые, 30-ые годы. После войны он часто вызывал грузинских учёных и актеров, интересовался состоянием грузинской истории и литературы, но это не помешало ему, как только возникла угроза его власти со стороны Берия, обречь Грузию на беспримерную на протяжении всей её истории катастрофу…

До войны в Грузии Сталина ненавидели все, за исключением сотрудников его аппарата. Для крестьян он был автором колхозов, для всех остальных – автором репрессий и всех других ужасов антигрузинского рабовладельческого режима. Точным отражением такого отношения является анекдот – диалог кинто: «Почему Сталин наш отец? – Потому, что он заставил плакать наших матерей». Однако после войны это отношение немного пошатнулось, если быть точнее, к нему прибавилось и другое отношение. Колоссальная фигура Сталина, победившего в войне, затмила фантазию людей. В нем видели гениального грузина, господствующего над половиной всего мира, несравненный образ воли и политической проницательности, «великого главнокомандующего всех времен и народов», который своим величием осуществил самовнедрение грузин на общечеловеческой арене. Это представление в сознании одного и того же человека странным образом совмещалось со страхом, появившимся с 1942 года, о возможности выселения всей Грузии, как ненадежного для русских народа, или, скажем, с горьким сознанием того, что если продолжится катастрофический приток русских в Грузию из-за промышленного строительства, Грузия в скором времени перестанет быть Грузией. И всё же, не взирая на всё это, то, что во главе сидит Джугашвили (фактически, Эгнаташвили) – человек, для которого грузинский быт, еда и питье или грузинские танцы являются реальностью, для которого оценка роли Георгия Саакадзе является проблемой, достойной внимания, и т. д. – для политически обессиленного грузина было большой надеждой. И в Сталине, и в Берия они видели хозяина, который, если потребуется, отдаст тебя на заклание, однако, если отдавать тебя на заклание ему не потребуется, присмотрит за тобой и не выбросит твоё мясо на съедение бродячим псам.

После смерти Сталина, а особенно после свержения Берия, ситуация изменилась. Русская масса, которая почему-то считала, что в Грузии не было ни колхозов, ни репрессий, сочла, что настало время призвать грузин к ответу за их пребывание в привилегированном состоянии. Ввиду того, что Сталин управлял Советским союзом, эта масса решила, что существующее положение грузин в этом государстве, которое, по их мнению, лучше, чем положенное им по справедливости, было результатом предвзятости Сталина и Берия и его необходимо ухудшить. Официальная кампания, направленная на упразднение «культа личности» Сталина, открыла путь шовинистическим инстинктам русской массы и сформировала активное антигрузинское сознание. Враждебные нападки на грузин, находящихся в России с целью торговли или в армии, или по другим каким-то делам, приняли систематический характер. Аналогичные явления имели место и в Грузии в том случае, если русскому предоставлялась такая возможность. Характерный случай (пересказ): в трамвае, ниже Оперы, русский полковник грубо толкнул беременную грузинку. Когда ему сделали замечание, он ответил: «А чего с ней осторожничать? Чтобы она родила второго Берия?». Молодой парень-грузин, находившийся в трамвае, кулаком выбил ему зубы, и спрыгнул с трамвая.

Ввиду того, что кампания по разоблачению Сталина носила официальный характер, естественно, что рост антигрузинских настроений, связанных с антипатией к Сталину, воспринимался грузинами как соответствующий официальному курсу (и он, действительно, был таковым). Вместе с этим масса грузинского народа (в отличие от населения России) отчетливо понимала, что критика, направленная на личность Сталина, не означала критики или отрицания созданной им социальной системы или режима. Среди грузин даже ребенок знал, что Сталина поносили только из-за того, что он был грузином, и никто серьезно не думал о расшатывании основ созданного им режима. Поэтому критику Сталина, пока еще осторожно формулируемую, но являющуюся носителем мощного антигрузинского заряда, грузины воспринимали как несправедливую. («Если проклинать его, то проклинать нам, эти ноги ему должны целовать»). В то же время все знали, что Сталина разоблачали не в том, в чем его более всего необходимо было разоблачать – его не называли ни «диктатором», ни «палачом», ни «кровопийцей», а говорили лишь о его «бездарности», «неквалифицированности», о непристойном возвеличивании им самого себя и незаконном присвоении власти, но в то же время с восхвалением вспоминали Ленина, который в глазах грузин, - опять-таки в отличие от русских – не превышал Сталина ни гуманизмом, ни тем более, талантом и способностями. (Напротив, по всем этим измерениям он уступал Сталину). Так что, благодаря этому критика Сталина принимала отчасти скрытый, неофициальный облик без проявлений: ему как бы противостояли той ненавистью, которую не могли проявить в рамках официальной идеологии, но которая из-за этого была более растущей неофициально и более характерной.

В марте 1954 года, в дни смерти Сталина (с 3-го числа, когда в 1953 году, по официальной версии, он заболел, до 9-го, когда его похоронили) к его памятнику на Набережной Куры шли люди и приносили цветы (понемногу приносили и до этого, после того, как началась кампания по его разоблачению). Это движение народа не было ни заранее запланированным кем-либо, ни известным. Оно было стихийным и единственным мотивом его был протест. Число пришедших к памятнику в течение тех шести дней в общей сумме составляло несколько тысяч человек, а, возможно, и больше. То, что пришедших оказалось так много, для каждого из них, наверное, было неожиданным. После возложения цветов люди на некоторое время останавливались в саду напротив памятника, таким образом, в течение этих шести дней здесь днём проходил почти непрерывный безмолвный митинг – первый неофициальный и направленный против правительственного курса митинг в Советском союзе после установления сталинского режима. Этот факт, - что происходило неофициальное собрание людей против правительственного курса, и что власть этому не препятствовала (хотя бы только благодаря тому, что они не сделали бы этого в рамках официальной идеологии) – собравшиеся у памятника осознали только тогда, когда это произошло, остальные же, то есть основная масса населения, которому и в голову бы не пришло принести цветы к памятнику Сталина, узнали об этом, когда эта растущая манифестация уже заканчивалась или была окончена. Несмотря на это, сам этот факт вызывал эйфорию и вызвал эйфорию. Он стал известен всем, и в памяти каждого он остался как уникальный, как открывающий какую-то еще неопределенную перспективу и поднимающий вопросы. Вопрос, что будет в другое время в эти дни, в частности и конкретно же – в следующем году в это время, задавали себе все. Поэтому март следующего года все ждали с нервной и пугающей любознательностью – даже те, кого искренне волновала судьба имени Сталина (их, безусловно, было меньшинство), и те, кого она совсем не волновала.

Случилось так, что в следующем 1955 году народа у памятника было несравненно больше, и безмолвный митинг был несравненно больше. Участниками и неучастниками он уже был полностью осознан, как митинг и форма протеста и сопротивления существующей ситуации, как таковой. В течение того года, что прошел с марта 1954, кампания, направленная против Сталина, расширилась и бросалась в глаза своей несправедливостью с той точки зрения, что власть, поносившая Сталина, не думала ни отказываться от созданной им империи, ни от военно-промышленного комплекса, созданного его методами, ни от созданной им диктатуры, ни от колхозов, ни от других каких-либо основных форм экономического или политического режима. И антигрузинские выпады в России не только не пошли на спад за это время, а, наоборот, всё больше росли. Русская масса по возможности (конечно же, по негласному желанию Хрущева) сводила счеты с Грузией за то, что на протяжении 29 лет произвольно управлялась её сыном. Грузинский народ чувствовал, как уже лижут его землю волны ненависти этого почти двухсотмиллионного стада, которые, никто не знал, когда смоют её полностью.

К этому положению, которое к 1955 году было уже полностью сформировавшимся, прибавились и новые обстоятельства – всё более и более растущее, более и более официальное поношение Сталина (20-ый съезд партии). В глазах русских людей эта официальная позиция преломилась как окончательный и необратимый приговор истории грузинскому народу, у которого, по их мнению, не было никакого основания и оправдания на «хорошую» жизнь и на жизнь вообще, кроме как наличие общего отечества со Сталиным. В глазах грузин же это преломилось как сигнал к началу решающей атаки против Грузии.

Поэтому и было так, что уже 3-9 марта 1956 года заранее ждали как борьбу, и с первого же дня той недели (с 3-го марта) на Набережной, у памятника, собралась огромная толпа (15-20 тысяч человек). Народ сгущался и на площади Ленина, у трибуны. И там, и здесь с первого же дня был проведен митинг: выступили студенты, ученики, служащие, старые учителя, граждане различных кругов и профессий. Среди студентов тбилиссцев было меньше – их массу, в основном, составляли прибывшие из районов (центром движения, в основном, был студгородок). И среди тбилиссцев (тех, кто поднимался на трибуну), насколько я мог судить по увиденному и услышанному, не было детей тех более осведомленных кругов, для которых не была тайной истинная роль Сталина в грузинской истории. Однако сочувствовали митингу все – сочувствовали, во-первых, потому, что это была первая в Советском союзе манифестация воли и чаяний народа, во-вторых, потому, что это исходило из высказанного или невысказанного национального чувства, чувства национального оскорбления.

Ораторы говорили о том, какой великой исторической фигурой был Сталин, насколько решающей была его роль во Второй мировой войне и какой несправедливостью, исходя из этого, было попрание его имени официальными инстанциями и их съездом. Время от времени говорили об истории Грузии, о её великих культурных и политических традициях, которые сделали возможным появление на свет такой великой политической фигуры, хотя лично я не слышал, чтобы кто-то коснулся того, что является самым важным с этой точки зрения, а именно, нового времени, включая 19-20 века, которые более всего определили лицо сегодняшнего грузинского политика со всеми его достоинствами и слабостями. Говорили только о прошлых веках, которые в этом контексте имели бы значение только для национального самолюбия…

3, 4, 5, 6 числа митинги продолжались, и их масштаб всё более и более возрастал. К ним присоединялись люди из районов (Боржоми и сюда, а, может быть, и из более дальних районов), в основном, учащиеся. И другие места города (в первую очередь, площадь Вокзальная), однако в других местах, за исключением вышеупомянутых двух мест (памятник и площадь Ленина) трибуны не было. Это собрание было и демонстрацией и в то же время своеобразным исполнением ритуала, так как победа, одержанная в мартовские дни предыдущих двух лет – неслыханное проявление народной и национальной воли на глазах правительства и его карательного аппарата – уже была принята как традиция и как бы уже признана знаменитым достижением. Я помню одно стихотворение – простое и теплое, которое кто-то сочинил о предыдущих выступлениях в том приподнятом и по-детски патетическом стиле, в котором ранее писались юношеские стихи о Сталине (а иногда и не юношеские), но на этот раз искреннее и свободное от фальши. «Холодно, только ветер воет» - так начиналось это стихотворение. Вторую строку и рифму я не помню, третья же и четвертая были следующими: «Холодно, но кто оставит вождя одного в саду». Затем рассказывалось о том, как пришла маленькая девочка и принесла цветок к осиротевшему памятнику, как пришли потом другие, и как после этого один цветок превратился в горы цветов. Это стихотворение читали маленькие девочки. В итоге, в течение этих нескольких дней этот стих был прочтен с трибуны, наверное, около сотни раз. Я и сейчас удивляюсь, какое переключение внимания вызвало то, что я не запомнил вторую строчку этого стихотворения или весь стих!

Все знали, что в последний день этой недели, 9-го числа, был финал этого неравного, бесцельного и бесперспективного противоборства. Поэтому с приближением этого дня росли и темп, и масштабы событий. Седьмого числа на обоих митингах (у памятника и на площади Ленина) постоянно стояло, наверное, около 70-80 тысяч человек. Одни уходили, другие приходили. Некоторое число активистов, которые к тому времени уже естественно были отобраны (в основном, из студентов, проживавших в студгородке, то есть прибывших из районов), постоянно стояли у пьедестала (или на трибуне на площади Ленина) и вели митинг. Седьмого же числа начались акции и за пределами этих двух мест. В городе повсюду вывесили портреты Сталина. Несколько молодых людей взобралось на стену здания штаба Закавказского военного округа (на площади Ленина), напротив трибуны, и повесили на неё большой портрет Сталина. Власти сопротивления не оказывали. Напротив, когда ребята взбирались на стену штаба, солдат, стоявший на крыше, помог им расправить веревку.

Власти сопротивления не оказывали. Они или были напуганы, так как такого вида и масштаба выступления против правительственного курса и воли в порядке и устройстве системы предусмотрено не было, или ей двигали иные мотивы. Для репрессии необходимо было принятие решения, для принятия решения – время, поэтому (так казалось) в Москве еще не была выбрана тактика действий, в Тбилиси же правом на выбор тактики не обладал никто. Вышедшим на митинг было абсолютно ясно, что они вступают в противостояние с правительством, что правительству трудно было найти ответ, что оно задумалось и как бы уступало. Соответственно, народ осмелел и как бы привык к свободе. Характерен один такой эпизод. За несколько лет до этого, в 1951 году, когда Сталин был еще жив, в Тбилиси во время сеансов в кинотеатрах были подброшены прокламации. Чьих рук делом было это – «наемных агентов» США, как потом это почти официально заявлялось, или других каких-то инстанций, которые готовились к массовым репрессиям в отношении Грузии (к массовой высылке 25-26 декабря, которая состоялась, или другим, несравнимо жестким мерам, которые не состоялись) – этого в обществе и по сегодняшний день не знает никто. Но тогда в городе царил ужас страха, народ ожидал новых, еще неизвестных гонений, которые придумает заранее непредсказуемая фантазия властителей (в первую очередь, самого Сталина). Поэтому к прокламациям, подброшенным в кинотеатр, никто даже не потянулся, ни до того, как зажгли свет, ни после, когда в зал заходили чекисты с собаками и начали обыск в рядах. Что было в этих прокламациях, никто так и не узнал. 7-го же марта 1956 года у Кукийского моста (Карла Маркса), когда трамвай сворачивал к саду 26 комиссаров, с подножки трамвая перегнулся молодой человек и одним движением раскрытой руки бросил в толпу кипу листовок. Толпа жадно хватала листовки, подхваченные ветром… А достались им призывы министерства финансов «Храните вклады в сберегательной кассе».                 

Не все поддались этой оптимистической иллюзии безнаказанности (и пассивности правительства). Известный писатель Леван Готуа, человек лет шестидесяти, который на тот период больше лет провел в колониях и на высылке, чем на свободе, в то время только вернулся из концентрационного лагеря (в результате хрущевской реабилитации), где он был участником и одним из лидеров бунта заключенных, говорил тогда своим друзьям и знакомым: «У кого из вас есть контакты с этими ребятами, скажите им, чтобы были осторожны. Я знаю нравы этого правительства: так они ведут себя тогда, когда собираются стрелять». Однако никого не предупредили, а если бы и предупредили, я очень сомневаюсь, что это предупреждение принесло бы результат. То, что происходило, требовало финала. Осознанно или неосознанно это понимали все (или почти все). И более-менее понимали и то, что единственным достижением этого бесперспективного протеста не могло быть ничего другого, как пролить кровь и этой кровью запечатлеть свой протест.

Исключение, быть может, составляли лишь те, кто был предводителями этого протеста: люди, находившиеся на трибуне на площади Ленина, и особенно те, кто стоял на пьедестале памятника). Эти активисты надеялись на то, что этим протестом они окажут влияние на официальную оценку Сталина и, возможно, они слепо наивно верили и в то, что престиж Сталина и Грузии сегодня это одно и то же. Не исключено, что в укреплении этой веры вмешалась рука тех инстанций, которые хотели направить движение именно в то русло, по которому оно, действительно, пошло, а не в другое. Для этого кого-то, в любом случае, все же было желательно, чтобы цель движения оставалась в рамках коммунистической идеологии и фразеологии и не приняла петиционную форму.

Не помню, 7-го или 8-го числа, утром (я лично при этом не присутствовал) от студгородка (где, как уже было сказано, находился центр движения) к памятнику Сталину двинулась мощная демонстрация. Фактически, это было всё население студгородка. На Университетской улице их каким-то проведением нагнала машина первого секретаря ЦК КП Василия Мжаванадзе, всего два года назад переведенного в Грузию обрусевшего, бескультурного и бессловесного генерала. Водитель машины хотел прорвать ряды демонстрации и перегнать её. Его остановили, самого Мжванадзе вывели из машины и заставили вместе с демонстрантами под лозунги «Да здравствует, Сталин!» и т. д. пройти те пятьсот метров, которые оставались до университета (там демонстрация ненадолго остановилась до продолжения шествия к памятнику).              

Генерал милиции, министр внутренних дел Джанджгава, который сопровождал Мжаванадзе и разделил его судьбу, как говорили, рвал на себе кожу от злости и требовал расправиться с наглецами, однако Мжаванадзе принудил его безмолвно выйти из машины и вместе с ним пройти вместе с демонстрацией. Я подчеркиваю: этот факт стал известен тогда же, а не потом, когда Джанджгава стал одним из соучастников отдачи приказа о расстреле демонстрантов, или его сочли таковым. Сегодня он уже в земле, в пантеоне общественных деятелей.

8 марта произошел еще один факт, который, вместе с вышеописанными мной событиями, возможно, и обусловил решение правительства о массовом расстреле (хотя я думаю, что и без этих двух особенных событий для принятия данного решения было достаточно и самого факта массовых выступлений). В Тбилиси прибыл старый военный министр в то время единоверного Китая Джу-де, который остановился в Крцаниси. Активисты выступлений решили обратиться к нему с протестом и просьбой о помощи в деле оправдания и восстановления имени Сталина. Часть митинга разошлась и направилась в Крцаниси. Ввиду того, что до резиденции гостя было далеко, они остановили городские автобусы и потребовали от водителей отвезти их в Крцаниси. На улице Леселидзе путь демонстрантам преградили поперек остановленные военные грузовики и курсанты Тбилисского артиллерийского училища, русские по национальности. Демонстранты отняли у них автоматы и там же разбили их о машины. Стрелять курсанты не пытались. Демонстрация дошла до Крцаниси и подошла к резиденции Джу-де. Под каким мотивом Джу-де уклонился от требований демонстрантов, я точно не знаю.

Эти два эпизода, возможно, и стали той непосредственной причиной, по которой 8-го вечером (так считалось в народе после расстрела) Москва приняла решение о массовом расстреле в Тбилиси. Было также принято решение о том, что с 10-го марта (если не смогут усмирить город 9-го) начнутся порайонные бомбардировки Тбилиси, начиная со студгородка, для чего пилотам бомбардировщиков среднего радиуса авиационных частей в Азербайджане и Ростовской области были отданы приказы о готовности к боевым вылетам, грузинские же военнослужащие, проходившие службу в этих частях, были временно изолированы.

9 марта, в пятницу, я пришел к памятнику около 10 утра. С 5-6 го числа митинги и у памятника, и на площади Ленина были радиофицированы, как эта радиофикация попала на площадь, я знаю. Митингующие зашли в Дом пионеров, вынесли из радиокабинета репродукторы и установили их на площади. Как это было сделано у памятника, и какими средствами, я не знаю. Правительство не препятствовало радиофикации. Примечательно, что даже ночью, когда у памятника оставалось не более 1500-2000 человек, осуществить обрыв радиосети никто не пытался. 9 марта, когда выступал Мжаванадзе, было даже такое впечатление, что радиообслуживание митинга властями брали на себя.

Как было сказано, я пришел на митинг к 10 часам утра. Людей было столько, что подойти к памятнику на расстояние, ближе трамвайной линии, было очень трудно. Для того, чтобы достичь склона, ведущего к площадке памятника, с которого был виден пьедестал, мне понадобилось около получаса. Когда я дошел, то я услышал, что-то говорит в микрофон, запинаясь, на таком грузинском, что я сначала подумал, что выступает армянин, если быть точнее, не тбилисский армянин, а армянин, прибывший в Тбилиси на сезонные работы, который не только не смог овладеть литературным, но и разговорным грузинским. Только тогда, когда я увидел трибуну, устроенную на пьедестале, я обнаружил, что этим оратором был Мжаванадзе (впоследствии, в течение лет, он вновь выучил грузинский). Его речь, которая после моего прихода длилась около получаса, не была сложна по своему содержанию. «Расходитесь, дети мои, по домам, поверьте мне, расходитесь по домам» - молил он искренне и даже высказывал такую мысль (я уже не помню какими словами) «Расходитесь, а то вы не знаете, что здесь произойдет». Значение этой его интонации (я подчеркиваю: значение этой вполне заметной интонации), тогда не было понятно до конца (и ни у кого не было на него реакции), однако потом оно стало понятно: Мжаванадзе знал, что на 9-ое число назначен расстрел, он также знал, что соответствующие силы могут пустить не на разгон митинга, а, наоборот, на организацию провокаций и разжигание беспорядков (разрешение на выступление самого Мжаванадзе, наверное, дали только поэтому), однако он не осмелился сказать: «Вас расстреляют!», так как ради этого ему пришлось бы пожертвовать своим креслом, и наверное, головой. Возымело бы действие это заявление, не могу сказать (скорее всего, не возымело бы), однако то, что, кроме него ничего не подействовало бы, должно было быть несомненным для Мжаванадзе и, наверное, и было.

После выступления Мжаванадзе больше никто из правительства на трибуну не поднимался. На митинге, который после выступления секретаря ЦК приобрел официальный тон, сновали кинооператоры (одного из них Шалико Шиошвили я знал на лицо, за два года до этого он был с нами на лыжных сборах на метеостанции на леднике). Операторы поднимались и на трибуну и снимали массу со всех сторон и на всех участках. Считалось, что они готовят материал о великом событии – митинге, проведенном в память о Сталине. Я подчеркиваю, что из этого я вовсе не заключаю, что следственные органы использовали работу именно эти кинооператоров для того, чтобы получить фотографии выступающих и пленки с их выступлениями, которые потом были представлены следствию. Наоборот, я помню (не знаю от кого), как говорили, что съемка велась с какого-то другого, незаметного для митингующих места.

Считалось, что т. н. массовая суггестия, массовый гипноз, взаимоподражание и взаимный обман порой принимают странные формы. Стотысячный митинг где-то глубоко в сердце, действительно, верил, что он был признан властями, и последние настолько отступили назад, что собирались продемонстрировать его в кинохронике.

Митинг продолжался. Выступали многие – некоторые вяло, неинтересно и «реакционно», некоторые – талантливо и живо. Первые руководствовались той невыразительной и простой схемой, согласно которой определением личности и сущности Сталина должно было быть лишь одно слово – «величие», а имя Грузии, престиж и слава были то же, что и Сталин. Среди подобных выступлений по своей безвкусице и бездарности рекордным было выступление труппы Горийского театра около 3 часов дня, когда была представлена сцена встречи Сталина и Ленина из спектакля «Искра», и некоторые зрители потребовали от актеров обняться. Справедливость требует сказать, что указанная сцена не имела успеха в основной части собравшихся – может, и потому, что в то время атмосфера митинга была уже сильно накалена, и эта раболепская сцена не соответствовала его настрою. Некоторые ораторы выступали по-настоящему хорошо – живо, смело, резко и даже захватывающе. Вторых было вдвое, втрое больше первых, и чем больше проходило времени, данная пропорция все возрастала. Я запомнил одного оратора. Это был молодой человек, чуть старше студенческого возраста, в коричневом пальто, роста выше среднего, с волнистыми волосами, «лохматый», черноволосый. Он достал из кармана небольшой листок бумаги, с заранее подготовленным планом выступления, в который в течение своего пятнадцатиминутного выступления он заглянул всего несколько раз. Он не говорил ни о заслугах Сталина перед Советским союзом, ни о его заслугах в деле победы над Германией. Он говорил о политическом величии, как таковом, - о таланте человека, силе воли, мужественности, которые нужны

 

Статья опубликована: 08/03/2014 07:01:00


  • Отправить другу Отправить другу
  • Версия для печати Версия для печати
  • Текст Текст

Tagged as:

Кровавая пятница, Нодар Натадзе

Оцените статью

5.00